- Суд церкви постановил: за организацию и проведение акции, повлекшей за собой массовые разрушения и гибель людей, а также хулу на Церковь, Афанасий Мечеглав приговаривается к высшей мере наказания – казнь через отрубание головы. Да смилостивится над ним Тенсес. – В речи писчего возникла небольшая заминка. – Осужденный желает что-либо сказать?
Отрицательно качаю головой, даже не пытаясь поднять голову, чтобы взглянуть в лицо вопрошающего. Все было сказано и записано на допросах еще вчера, как и позавчера, и два дня назад.
- Взять его под охрану. – старческий голос полон презрения.
Отрываюсь от созерцания своих босых обезображенных ступней с далеко неполным набором пальцев, и всматриваюсь в темноту, силясь рассмотреть говорящего. Безуспешно – глаза не могут нащупать в темноте ряженые фигуры моих судей. Я, же одиноко стоящий на единственном освещенном участке зала, виден всем.
Из темноты выступают стражи. Их лица закрыты забралами. Бедняги, в такую духоту с них наверное пот градом льет.
Толчок в спину намекает, что пора бы уже и начать движение. Послушно начинаю переставлять ноги, но кандалы на щиколотках мешают движению, вынуждая передвигаться маленькими шажками, каждый из которых обжигает ступни болью.
- Обувайся, нечего ребячиться! – голос Изена, выполняющего роль руководящего экспедиции, неприятно царапнул слух. Никак не могу привыкнуть к этим «металлическим» интонациям речи Зэмов.
- Ладно-ладно. Расшумелся. – тяжело вздыхаю, и иду к своим сапогам, стоящим чуть в сторонке. Белоснежный песок обжигает ступни. На Эльджуне ноги можно погреть лишь в бане, хорошенько отхлестав их веником, здесь же ходить босиком одно удовольствие, даже не хочется обуваться. Но надо – нечего зазря злить жестянку, от которой зависит, получу ли я деньги в конце похода.
Пока надеваю обувь, не забывая выбивать забившийся в нее песок, в очередной раз окидываю взглядом окрестности. Песок, везде песок. На склонах здешних барханов не виднеется ни единого чахлого кустика. Мне как-то рассказывали о похожей местности на имперском аллоде, называлась она «мертвое море». Оказавшись тут, я начинаю понимать, почему она названа именно так.
Стеганный поддоспешник пропитался потом, а латы нагрелись так, что не дай Тенсес прикоснуться к ним – вмиг обожжешь кожу. Солнце жарит так, что орки, сгружающие тюки с припасами и оборудованием с палубы корабля, передвигаются как сонные мухи, отчего капитану приходится то и дело поторапливать их.
Натянув сапоги, направляюсь к остальным членам отряда, сгрудившимся чуть в стороне от места разгрузки.
- И затем разбиваем лагерь, но только в том случае, если найдем что-либо стоящее. Ничего нет – отлично – сворачиваемся и улетаем. Опасаться тут нам некого, поэтому берем лишь самое необходимое оружие и инструменты. Излишки оставляем тут, чтобы не замедляли продвижение отряда. – Иссакул Изен, взобравшись на какой-то ящик, толкал речь. Столпившиеся вокруг него существа с вялым интересом слушают, изредка поднимая головы и бросая недовольные взгляды вверх, на замершее светило, щедро изливающее свои лучи на эту землю.
Поднимаю голову, и свет тотчас же ослепляет меня.
Земля под моими ногами вздрагивает…
… Но я смог удержаться на ногах, не упал.
Оборачиваюсь и натыкаюсь на презрительный взгляд одного из конвоиров. Видимо он и толкнул меня.
- Что уставился как баран на новые ворота? Давай, двигай. – глухо доносится из-под стальной маски.
Ну да, а что я хотел, чтобы он меня пожалел? Как бы ни так.
Покорно переставляя ноги, иду к светящемуся порталу. Это двери, обычные двери, ведущие наружу. Но для моих глаз, давно привыкших к тусклому, неяркому свету факелов, солнечный свет слишком ярок. Он ослепляет, мешает рассмотреть, что же там, снаружи. Впрочем, что я, ведь и так ясно, что площадь перед зданием забита до отказа. Я слышу гул толпы. Гул, который перерастает в рев прибоя, когда я показываюсь из цоколя храма.
- Вот он! – взвивается над площадью ломкий детский голосок.
- Убивец! – осуждающе кричат старухи. Мне представляется, как они потрясают над головой сухонькими кулачками или же грозят ими в мою сторону.
- Выродок! – мужские голоса полны ярости. Хорошо, что я иду под конвоем, и толпа не сможет до меня добраться. Быть разорванным на части, не дойдя до места своей казни – это уж слишком.
Я часто моргаю от яркого света, бьющего в глаза, и в один момент кто-то из толпы замечает слезы струящиеся из моих глаз.
- Он плачет! – еще один глямящийся голос вплетается в общую песнь ярости и ненависти.
- Что, страшно, убивец? Вот, помучайся! – звучат удовлетворенные голоса.
- Плачет- плачет! – звонкий детский смех выделяется из общего гула толпы. Наверняка родители посадили своих чад к себе на плечи, дабы те могли лучше рассмотреть меня. Еще бы, такое развлечение.
Я поднимаю руки, чтобы вытереть лицо…
…Но лишь сильнее размазываю по нему грязь. Если моя физиономия выглядит хоть вполовину такой же грязной, как у моего соседа, то все усилия напрасны – такую маску из смеси грязи и крови без воды не оттереть. А ее у нас и так слишком мало, чтобы тратить на такие мелочи как умывание.
Где-то позади, за песчаными барханами, на пустынном астральном берегу остался лежать наш корабль, ставший братской могилой для своего экипажа. Выжили лишь собравшиеся на острове. Но сейчас, спустя двое суток, наш осталось лишь двое, остальные остались лежать в песках.
В сапоги набился песок, но нет желания вытряхнуть его.
Впереди идет, пошатываясь, зэм. Руки безвольно свисают вдоль тощего тела, покачиваясь в такт шагам. Песок забился в механические суставы, приведя их в негодность.
Зэм резко останавливается, и я останавливаюсь следом.
Иссакул поворачивается ко мне, и его зеленые глаза безумно глядят на меня сквозь прорези потрескавшейся маски, на которой застыли багряные разводы.
- Почти пришли. Там, на склоне бархана.
Я смотрю вперед…
…Не смея оглянуться по сторонам. Слишком много злобы, слепой ненависти, направленной против меня.
Мне страшно. Нет, я не боюсь перерождения, ведь оно неизбежно. Я боюсь оглянуться и увидеть в толпе их фигуры. Не решаюсь вглядываться в лица окружающих меня людей, чтобы не взглянуть в глаза пустоте, ряженной в человека.
Это мой последний путь. Тропа его – раскаленные угли. Стены – волны людской злобы. Купол – бескрайнее голубое небо.
В глазах потемнело. Нет, это не смерть, жрецы наверняка позаботились, чтобы я не ушел раньше срока. Это конец пути. Здесь все закончится. Я поднимаю взор…
… На черный обелиск, молчаливо возвышающийся на вершине очередного бархана. Мой спутник уже поднимается по песчаному брюху, периодически оскальзываясь, и вызывая небольшой песчаный оползень.
Тенсес, как же ноют стертые ступни, как не хочется взбираться на этот холм, но придется. Еще не хватало, чтобы с этим зэмом там что-либо случилось, тогда точно проблем не оберешься. Историки меня заживо съедят.
К тому времени как я заполз на холм, Изен уже чуть ли не обнюхивал черную скалу, опустившись рядом с ней на колени, и близоруко приблизив лицо-маску почти вплотную к гладкому черному боку обелиска.
- Это оно? – я брезгливо оглядел скалу, и не найдя в ней ничего примечательного, перевел взгляд на ссутулившуюся фигуру историка. – Оно того стоило?
- Оно стоило всего, чего я достиг в своей жизни. – проскрипел Иссакул и засмеялся. Этот нервный смех ножовкой проехался по нервам, заставив скривиться. – Прикоснись к нему.
- Не понял. – я подумал, что ослышался.
- Что непонятного? Просто протяни руку и коснись камня!
- Нет. – я еще не настолько сошел с ума, чтобы прикасаться к какой-то неведомой дряни, а ну-ка шuбанет чем. - Нет. Ни за что. Во всяком случае - не за такие деньги.
- Взял и коснулся! Быстро! Иначе не видать тебе денег, как своих ушей.
А черт с тобой, проклятая железка.
Протягиваю руку и касаюсь холодной черной поверхности.
Холодной?
Ладонь обжигает холодом. Я пытаюсь оторвать руку от гладкой поверхности камня, но она остается на месте, словно угодив в невидимый капкан.
Упираюсь одной ногой в бок камня, и снова пробую вырваться – бесполезно.
Бросаю взгляд в сторону историка – авось поможет. Но Зэм лежит на песке, не подавая признаков жизни. В прорезях его маски поселялась тьма.
В моих ушах возникает неясный шум. Он постепенно нарастал, и вскоре в нем можно было различить отдельные голоса. Некоторые из них походили на шепот, другие на крик. Одни были спокойны, другие яростно вопили.
А затем все оборвалось, а я осознал, что больше не одинок в этом месте.
Это они.
Я стою на коленях около деревянного чурбака, и какой-то сучок больно упирается мне в грудь. Я смотрю на доски помоста, опустив голову, не потому что моя шея устала. Нет. Просто я рискнул оглядеться и увидел.
Они пришли.
Толстый купец в толпе, и страж, конвоировавший меня к помосту, как и глашатай, зачитывающий мне приговор, а также двое или трое, сидящих на трибуне для почетных гостей – это все они. И это лишь те, кого я успел заметить до того, как страх заставил меня опустить взор. Их больше, по числу голосов в моей голове.
Они снова здесь. Как тогда, месяцы назад, явились к умирающему от жажды на далеком песчаном аллоде, что желал лишь одного – выжить.
Они пришли за мной. Голоса обещают спасение, и называют цену. Ту же цену, что я когда-то заплатил, не задумываясь. Человеческие жизни.
Но в этот раз их ожидает разочарование. Они ничего не получат от меня.
Дюжина ненасытных уйдет голодной.
Тяжело ступая, палач приближается ко мне. Топор в его руках опасно покачивается.
Я поднимаю голову и, щурясь, смотрю на ослепительно белый диск, висящий в небе.
Темная фигура палача распрямляется, вздымая над головой руки с зажатым в них оружием , заслоняя от меня солнце.
Он на мгновенье замирает, и шум толпы затихает. Я чувствую взгляды тысяч людей, скрестившиеся на мне, предвкушая скорую развязку,
Скоро я умру. Это неважно. Я сам выбрал свою судьбу. Слышите, вы, боги и небожители?! Я сам избрал свой путь, отвергнув вашу помощь.
Что же важно, спросите вы? Лишь одно: последним, что я увижу, будет солнце. Век за веком повторяет оно свой цикл, возрождаясь и умирая. Сменяют друг друга поколения людей. И лишь вы остаетесь неизменными. Холодными. Мертвыми.
Смотрите, но помните – рано или поздно, я вернусь и открою людям правду! Я вернусь!
Скрипят доски под сапогами палача, и я тону в сиянии солнца.